[tanuki-tanuki]

Хаксли Олдос. О дивный новый мир.

Отвратительная книга. Самая ужасная антиутопия из всех что я читала. Я говорю как приземленный потребитель. Мне важно не то, какие мысли автор пытается донести, а то, как он это делает. Нет, мне не жаль потраченного времени, но просто текст оказался далёк от того, что я себе воображала. Автор так легко создает прекрасное, такое что нормальное и естественное в нём выглядит уродством. Обидно.

АЛЕРТ АЛЕРТ СПОЙЛЕРС

Итак, мир. Технологический прогресс. Лондон. Религии нет, любви нет. "Сомы грамм — нету драм". Одиночество осуждается обществом, а дети выращиваются в банках. "Каждый принадлежит всем". "Теперь каждый счастлив".
И всё это сложная система государственого строя, в котором каждый человек относится к определенной касте и рад быть там где он есть. ("А хорошо, что я не эпсилон, — сказала Ленайна с глубочайшим убеждением.")

Есть человек, который, казалось бы, видит изнанку этой блаженной утопии.
("По сотне повторений три раза в неделю в течение четырех лет, — презрительно подумал Бернард; он был специалист-гипнопед. — Шестьдесят две тысячи четыреста повторений — и готова истина. Идиоты!")
Но в итоге он оказывается жалким, ничтожным и закомплексованным неудачником.

Есть девушка, которая, казалось бы, способна однажды услышать и понять мысли того человека. Но её мозги оказались слишком уж промыты нормами Нового Мира.
("Ленайна даже обиделась:
— Отчего же не смогу? Я только сказала, что тут замечательно, потому что… ну потому, что замечательная же вещь прогресс.
— Пятьсот повторений, раз в неделю, от тринадцати до семнадцати, — уныло пробурчал Бернард себе под нос.
— Ты что-то сказал?
— Я говорю, прогресс — замечательная вещь.")

Но есть и тот, кому с детства ничего не внушали! Дикарь, выросший не в этом аппарате. Но он сломался. Он был слишком поэтичен и впечатлителен.
("— Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзии, настоящей опасности, хочу свободы, и добра, и греха.
— Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным, — сказал Мустафа.
— Пусть так, — с вызовом ответил Дикарь. — Да, я требую.
— Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие; право на сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми болями.
Длинная пауза.
— Да, это все мои права, и я их требую.")

Был человек, способный понять Дикаря, но он покорно отправился в ссылку к таким же как он, чтобы писать книги в пустоту.
И человек, похожий на предыдущего, но избравший абсолютно другой путь. Главноуправитель, который служит человеческому счастью. ("Конечно, истина от этого страдает. Но счастье процветает. А даром ничто не дается. За счастье приходится платить.")

Вот это кстати прекрасно: истина или счастье? Да, единственное прекрасное, что есть в этой книге.

«— Имей он хоть крупицу смысла, он бы понял, что наказание его является, по существу, наградой. Его ссылают на остров. То есть посылают туда, где он окажется в среде самых интересных мужчин и женщин на свете. Это все те, в ком почему-либо развилось самосознание до такой степени, что они стали непригодными к жизни в нашем обществе. Все те, кого не удовлетворяет правоверность, у кого есть свои самостоятельные взгляды. Словом, все те, кто собой что-то представляет. Я почти завидую вам, мистер Уотсон.
Гельмгольц рассмеялся.»

«— Дайте мне климат крутой и скверный, — ответил Гельмгольц, вставая с кресла. — Я думаю, в суровом климате лучше будет писаться. Когда кругом ветра и штормы…»

«— Счастье — хозяин суровый. Служить счастью, особенно счастью других, гораздо труднее, чем служить истине, если ты не сформован так, чтобы служить слепо. — Он вздохнул, опять помолчал, затем заговорил уже бодрее. — Но долг есть долг. Он важней, чем собственные склонности.»

Мерзкая книга. А мысли прекрасные.